Главная Литература Сказки Былины История

Русское народное искусство

Английский Французский


Invasion


      "Что мне шумит, что мне звенит далече рано  пред зорями..."

     Скоро забрезжит рассвет. Звезды меркнут, и ветер сдувает с черной тверди светила - одно за другим. По небу несутся тревожные облака. Мне нынче опять видятся две зари: одна на востоке, ровная, ясная, золотящая по краям лиловую тучу, и другая на западе, похожая на окровавленное пожарище...




И.Голиков. "Поход"

И.Голиков   "Поход"


      Впрочем, эти две зари я вижу много недель подряд. Счет дням давно потерян. Мы идем днем и ночью. Я забыл, когда мне приходилось спать... Я иду тем же путем, что шел когда-то князь Игорь.
     Ноги одеревенели в походе и кажутся мне чужими. Они напоминают сказочные сапоги-скороходы, что в одно прекрасное утро сбежали от хозяина. Надо идти вперед и поэтому о ногах не следует думать, - иначе они откажутся шагать. Стану размышлять совсем о другом. Еще проверю, не улетучились ли из памяти за эти месяцы строки, которые я когда-то вытвердил наизусть. С трудом разжимая запекшиеся губы, я повторяю слова, что придают мне силу и бодрость. Слова сверкают перед глазами, как сказочный скатный жемчуг. «Прыснуло море полночью, идут смерчи мглами... Погасли вечером зори. Игорь спит, Игорь бдит, Игорь мыслью поля мерит...»
     Неужели это написано восемь столетий назад? Неужели эти трепетные, полные внутренней энергии слова произнесены человеком, чье имя затерялось в толстых летописных фолиантах?
     «Игорь спит, Игорь бдит...» Ведь это же сказано про меня или про моего друга, шагающего с вещевым мешком по пыльной дороге. Ведь это у моего друга от многодневного бдения воспалены глаза. Это он - спит и не спит, это я - шагаю и не шагаю..

     Вражеская оборона взломана. Передний край - выжженная снарядами «катюш» земля - далеко позади, мы днем и ночью преследуем убегающих к Днепру фашистов. На десятки верст раскинулось безлесное пустынное пространство, поблескивающее островками полусожженного серебристого ковыля. Древняя степь, считавшаяся некогда окраиной Половецкого поля. Без труда можно представить, как на одиноких холмах пылали костры кочевий, чернели шатры и раздавалось дикое конское ржание. Пожухлые степные травы расцветут весной. Прорастет омытая дождями зелень. Мы не увидим вешнюю пору. В небе гудят бомбардировщики. В нашу сторону пикирует назойливая «рама». Не знаю, дождемся ли мы рассвета. Не надо, не надо об этом думать. И я вслух говорю: «Что мне шумит, что мне звенит далече рано пред зорям..»
     Всю весну и лето того памятного сорок третьего года, глубоко закопавшись в землю, выстроив блиндажи, доты и землянки, укрывшись в непроходимых брянских и курских лесах, мы простояли в обороне. Какие это были месяцы! После непрерывных скитаний - на вокзалах и в теплушках, на открытых машинах в лютые морозы, пешком по снежной целине - ночлег на одном месте воспринимался как дарованное судьбой счастье.
     Месяцы окопного сидения врезались в память. Я видел тогда, как на полянах, на солнцепеке, осел снег, по тропинкам побежали ручьи и в конце марта над луговыми проталинами бубенцами зазвенели жаворонки. Какое той весной было синее-синее небо! Природа старалась вовсю, развертывая - что ни день - перед нами, словно свиток, разрисованный рукой волшебного мастера, свою нескончаемую красоту. Мы жадно впитывали ее, понимая, что для многих из нас завтра не наступит.
     Короткой предлетней ночью, когда усердно заливались курские соловьи,.мои одногодки-друзья ушли, натянув на себя плащ-палатки, в долину, повитую пеленой тумана. Они не вернулись. Они навсегда остались лежать в черной курской земле, обильно политой кровью на протяжении веков. На травянистых буграх лесного ручья появилось несколько могильных холмиков. За знакомой строкой «..кровавые берега не добром были посеяны: посеяны костьми русских сынов..» мне виделись близкие, родные лица...
     Летом, когда стала поспевать земляника, неожиданно обнаружилось, что у нас даже есть свободное время. Несколько раз, поочередно сменяясь, мы ходили в дальнюю дубраву - во второй эшелон - смотреть фильм. Мы восприняли сюжет легкомысленной американской картины как нечто совершенно нереальное. В самых драматических местах смеялись и молчали тогда, когда должен был раздаваться хохот.

     Мне из дому прислали перевитый веревкой пакет. Когда я открыл конверт, то увидел - передо мной лежало «Слово о полку Игореве». Я смотрел на книгу и вспоминал длинного, в коротких штанишках Алика Митюшина, имевшего привычку несколько щурить глаза: он был близорук. Алик никогда не расставался с книгами. Он превосходно читал по-немецки и по-французски, отлично музицировал и.даже сам писал небольшие музыкальные пьесы. Но главной его страстью было «Слово о полку Игореве». Каждое утро, шагая по городским улицам в школу, я выслушивал его новые и новые доказательства того, что «Слово о полку Игореве» - памятник русской письменности двенадцатого века.
     Ах, какие это были прогулки по тихим городским улочкам! Алик без конца высмеивал наукообразные переводы «Слова», толмачей, буквалистски воспроизводивших старинные слова, не заботившихся о духе поэмы. Во время этих прогулок до школы и из школы домой родилась наша мечта - совершить путешествие по следам героев «Слова». Алик вычертил подробную и обстоятельную карту будущего похода....



И.Голиков. "Битва"

И.Голиков   "Битва"


     У полярного путешественника Амундсена есть в книге о скитаниях среди льдов мудрая и простая мысль: «К холоду нельзя привыкнуть». Я не мог привыкнуть к тому, что Алик, узкоплечий, рослый, веселый, уже лежит, закопанный в братской могиле. И я никогда, никогда не услышу из его уст новых, наиболее точных переводов «Слова». И мы никогда не пройдем по следам князя Игоря.
     Впрочем, на фронте нельзя говорить и даже думать о смерти. Она всегда с нами и можно не сомневаться, что «чей-нибудь уж близок час». Поэтому я думаю о разных разностях. Я думаю о Слове...

     Землянка сотрясается от взрыва. Я со своим напарником Степаном Кузьминым бегу в кромешную тьму леса, чтобы связать порванный взрывом телефонный кабель. Мы прислушиваемся к каждому шороху. Кузьмин курит, прикрывая огонек цигарки рукой. Разрывы то утихают, то возобновляются. Темноту леса озаряют вспышки. Я тихо повторяю про себя стихи: «Земля гудит, реки мутно текут, прах поля покрывает...»
     - Что ты бормочешь? - тихо спрашивает Кузьмин. Он добродушно настроен. Я знаю, что, когда мы будем идти обратно, наладив связь, он расскажет мне несколько старых-старых анекдотов с «перцем», а я стану молчать, потому что не терплю этих его веселостей. Тогда я судил опрометчиво, считая Кузьмина пожилым, скучным человеком. Единственное, что оправдывает меня, - это то, что человеку в восемнадцать лет свойственно превратно судить о возрасте и достоинствах старших. Зная, что будет рассказывать Кузьмин, я не знаю главного. Через несколько месяцев Кузьмин вынесет меня, истекающего кровью, с поля боя, а сам погибнет. «Черная земля под копытами костьми была засеяна и кровью полита: горем взошли они по Русской земле...»

     ...Земляное наше житье кончилось в августе. Никогда не забуду, как над фиолетовыми и иссиня-черными облаками взвилась, распушив павлиний хвост, ракета. На секунду все замерло. Было слышно, как бьется в листве шмель. А потом огненное пылающее небо рухнуло на землю - в одно мгновенье ударили тысячи «катюш». Началась битва на Курской дуге. Как же было тут не вспомнить слова, словно написанные в наши дни?
     «А мои-то куряне славные воины, под трубами повиты, под шлемами взлелеяны, с конца копья вскормлены, пути им ведомы, овраги ими знаемы, луки у них натянуты, колчаны отворены, сабли изострены...»
     Сломав вражескую оборону, мы вырвались на Украину и погнали врага в междуречье Дона и Днепра. Подсолнухи поворачивали черные головы навстречу солнцу; на дорогах стояла пыль, и в криницах вода была родниково-холодной и непередаваемо вкусной. Такой приятной воды я потом уже не пил никогда. Угощая из деревянного ковшика водой, хозяйка жалобно вздохнула: - "Вечор зегичка плакала..." Оказывается, под Путивлем зегичкою зовут чибиса, украинскую чайку. В «Слове», помнится, сказано: «Полечу, рече, зегзицею по Дунаю...», т. е. речь идет о полете чайки  над дунайскими волнами.  Верно ли  мы все  переводим «зегзица» как «кукушка»? Впрочем, на войне трудно было решать филологические тонкости.
     Днем мы узнали, что нам приказано взять Путивль. Володя Смирнов услышал по телефону новость, которая вскоре облетела все роты: ночью будет лунное затмение. Было приказано не обращать на темноту никакого внимания и преследовать врага. Cегодня я опять иду путем Игоря... Я войду в Путивль. На городской стене меня встретит Ярославна. На лунный диск надвигается черное пятно. Ночь все темнее и темнее. Я давно не спал и не хочу спать, потому что иду на свидание к Ярославне. Что я знаю о ней? Почему мне кажется, что я знаю о ней все, - ведь в поэме о ней сказано скупо.. Почему же я так отчетливо представляю ее лицо, одежду, знаю слова, с которыми она встретит меня?
     Мы вошли в Путивль глубокой ночью. В городе не было ни огонька. Немцы только что его покинул. Темные низкие домики прятались в густой зелени. Жителей не было видно. С Сейма веяло прохладой. Мы остановились на мысе, между быстрой Путивлькой и Сеймом, на краю оврага. Вспомнилось, что здесь в двенадцатом веке - это я читал еще в довоенную пору - был детинец, укрепленное городище, на стенах которого плакала Ярославна об Игоре, взятом в плен половцами. Тридцатиминутный привал на городском валу. Вдали неясно чернела старинная церковь, ее очертания лишь угадывались во мраке. Потом резкий крик: «Выходи строиться!» Вот и вся встреча с Путивлем...
     И опять много дней я иду по следам князя Игоря. Вдалеке блещут синие воды Днепра, Днепра Словутича, что пробил каменные горы сквозь землю половецкую. Я гляжу на Днепр, на древние холмы за рекой, где немцы возвели укрепления... Скоро - переправа. Штурм начнется на рассвете.

     В 1880 году Виктор Васнецов завершил свою картину «После побоища Игоря Святославича с половцами», находящуюся ныне в Третьяковской галерее. Возле огромного полотна всегда толпа зрителей... Я смотрю на картину.. На поле лежат храбрые русичи. Их прекрасные лица спокойны. Луна, словно омытая кровью, поднимается над степным океаном... «Ту кроваваго вина не доста; ту пиръ до-кончаша храбрии русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую..».
      Иван Голиков, палехский донкихот, сражаться которому пришлось не с ветряными мельницами и не с призраками... Он, потомственный палехский иконописец, был в числе немногих кто после революции решил спасти древнее иконописное искусство любой ценой. В 20-е годы Голиков, много лет скитавшийся по фронтам первой мировой войны с альбомом Рафаэля в солдатском мешке, решил вместе с друзьями-палешанами обратиться к лаковой живописи. Миниатюра была близка палешанам, в этом легко убедиться, посмотрев клеймы на иконах, которые их прадеды писали с таким утонченным мастерством. Более того, миниатюра входила в поэтику палехского письма, в этом легко убедиться, посмотрев знаменитые «Акафисты» или икону «Николы в житии и чудесах» в Кресто-воздвиженском храме. Иван Голиков воплотил в себе все лучшее, что существовало в искусстве палехской миниатюры. Первые же работы артели древней живописи, созданной в Палехе, стали художественным явлением.
     В двадцатых годах, сразу после революции, огромной популярностью в стране пользовалось издательство «Academia». Оно издавало русских и западных классиков, историко-литературные памятники и мемуары. Художественным редактором там в то время работал М.Сокольников, прекрасно знавший Палех и друживший с Иваном Голиковым. Сокольникову и пришла эта идея - воскресить древнюю поэму в книге, выполненной в традиции древней рукопмси, как это бы сделали безымянные переписчики древних книг, украшавшие страницы причудливым орнаментом, рисовавшие заставки и миниатюры к лицевым псалтырям. Эту очень сложную и кропотливую работу поручили Голикову, который воспринял этот заказ как дело жизни.
     Худощавый человек в белой рубашке, подпоясанной старым ремешком, появился в залах Исторического музея, где со стен на него глядели образы васнецовского «Каменного века», где загадочно, словно из глубины веков, устремляли вдаль взор каменные истуканы, где дремали вещи, помнившие прикосновения рук Андрея Боголюбского, Всеволода Большое Гнездо, Ивана Грозного... В Рукописном отделе музея открыл палешанин древние манускрипты; в орнаментальных заставках звери сталкивались в стремительных схватках, буквицы напоминали сказочных чудовищ, миниатюры поражали первозданной свежестью красок. Узорчатые обрывки тканей, холодное оружие, ковши-скопкари...
     Переписка текста, создание заставок, работа над миниатюрами - это продолжалось два года. Мы не знаем, видел ли Голиков фрески Гурия Никитина, художника семнадцатого века, расписывавшего соборы в Костроме, Ярославле, Ростове Великом. Палехские иконописцы хорошо знали утонченную живопись этого волжского самородка, одного из основоположников так называемого «фряжского стиля» в древнерусском искусстве. Но видимо бывают переклички художников через века. В иллюстрациях Голикова к «Слову» будто воскрес Гурий Никитин и его тончайшее фряжское письмо. От руки, древним полууставом переписал палешанин весь текст Игоревой песни. Подобно старым летописцам-изографам, коротавшим ночи в монастырских кельях, художник тонкой кистью выводил букву за буквой. Никто в двадцатом столетии не занимался подобной работой, во всяком случае в таком объеме, с такой тщательностью и артистизмом. Заглавные буквы, заставки и концовки отмечены небывалой красотой; знатоки говорят о графике Голикова, как о редчайшем явлении в современном искусстве. Переплет, титульный лист, оборот титула и десять цветных миниатюр, посвященных важнейшим, ключевым эпизодам «Слова», - «Боян», «Игорь и Всеволод», «Затмение», «Поход», «Битва», «Пленение», «Сон Святослава», «Побег», «Златое слово», «Ярославна».
     Книга вышла в свет в 1934 году. Надо сказать, что оригиналы Голикова - они и сейчас хранятся в Третьяковской галерее - претерпели, превращаясь в типографские листы, существенные изменения. Голиков был слишком самобытен, он не мог во всем оставаться правоверным палешанином. Кроме того, следует учитывать, что в тридцатые годы издательские возможности были во многом ограничены, и далеко не все в книге выглядит так, как представлялось художнику. Черный лаковый фон - непременная примета Палеха, и можно ли не согласиться с издательством, стремившимся сделать так, чтобы по внешнему виду книга напоминала палехскую шкатулку, в которой цветовые блики горят, как маленькие солнца? Но фон Голикова далеко не всегда был черным.
     Закончив работу, Голиков был так захвачен «Словом», что продолжал писать панно и шкатулки, посвященные Игоревой песне. Да и потом - чем бы ни занимался художник - театральными декорациями или иллюстрированием книг - его мысли непрестанно обращались к половецким степям, битвам, к удивительным, ярким и таким живым образам нашего прошлого.



Е.Осетров   1981    




© 2004    Artrusse    Email

 Лаковая миниатюра
  - Федоскино
  - Палех
  - Мстера
  - Холуй
  Жостово
  Гжель


 Русская игрушка
  - Богородская
  - Дымка
  - Новые игрушки
  Вологодское кружево
  Хохлома
  Ростовская финифть


Русская история

  Слово о полку Игореве
  Нашествие
  Александр Невский
  Куликовская битва
  Смутное время
  Петр Первый
  Декабристы


разрабатывается
разрабатывается
разрабатывается
разрабатывается
разрабатывается

    "На днях я закончил черновую редакцию перевода "Слова о полку Игореве". Теперь, когда переписанная рукопись лежит передо мной, я понимаю, что я еще только что вступил в преддверие большой и сложной работы...
    Сейчас, когда я вошел в дух памятника, я преисполнен величайшего благоговения, удивления и благодарности судьбе за то, что из глубины веков донесла она до нас это чудо. В пустыне веков, где камня на камне не осталось после войн, пожаров и лютого истребления, стоит этот одинокий, ни на что не похожий, собор нашей древней славы. Страшно, жутко подходить к нему. Невольно хочется глазу найти в нем знакомые пропорции, золотые сечения привычных нам мировых памятников. Напрасный труд! Нет в нем этих сечений, все в нем полно особой нежной дикости, иной, не нашей мерой измерил его художник. И как трогательно осыпались углы, сидят на них вороны, волки рыщут, а оно стоит - это загадочное здание, не зная равных себе, и будет стоять вовеки, доколе будет жива культура русская.
    Есть в классической латыни литые, звенящие, как металл, строки; но что они в сравнении с этими страстными, невероятно образными, благородными древнерусскими формулами, которые разом западают в душу и навсегда остаются в ней! Читаешь это Слово и думаешь: "Какое счастье, Боже мой, быть русским человеком!"...

Н.Заболоцкий

И.Голиков "Затмение"


И.Голиков   "Затмение"

      Но, взглянув на солнце в этот день,
      Подивился Игорь на светило:
      Середь бела дня ночная тень
      Ополченья русские покрыла.
      И, не зная, что сулит судьбина,
      Князь промолвил: "Братья и дружина!
      Лучше быть убиту от мечей,
      Чем от рук поганых полонену!
      Сядем, братья, на лихих коней
      Да посмотрим синего мы Дону!"
      Вспала князю эта мысль на ум -
      Искусить неведомого края,
      И сказал он, полон ратных дум,
      Знаменьем небес пренебрегая:
      "Копие хочу я преломить
      В половецком поле незнакомом,
      С вами, братья, голову сложить
      Либо Дону зачерпнуть шеломом!"



И.Голиков "Пленение"


И.Голиков   "Пленение"

      Уж с утра до вечера и снова,
      С вечера до самого утра,
      Бьется войско князя удалого
      И растет кровавых тел гора.
      День и ночь над полем незнакомым
      Стрелы половецкие свистят,
      Сабли ударяют по шеломам,
      Копья харалужные трещат.
      Мертвыми усеяно костями,
      Далеко от крови почернев,
      Задымилось поле под ногами.
      И взошел великими скорбями
      На Руси кровавый тот посев.

         Что там шумит,
         Что там звенит

      Далеко во мгле перед зарею?
      Игорь, весь израненный, спешит
      Беглецов вернуть обратно к бою.
      Не удержишь вражескую рать!
      Жалко брата Игорю терять.
      Бились день, рубились день, другой,
      В третий день к полудню стяги пали,
      И расстался с братом брат родной
      На реке кровавой, на Каяле.
      Недостало русичам вина,
      Славный пир дружины завершили -
      Напоили сватов допьяна,
      Да и сами головы сложили.
      Степь поникла, жалости полна,
      И деревья ветви приклонили.

      И настала тяжкая година,
      Поглотила русичей чужбина,
      Поднялась Обида от курганов
      И вступила девой в край Траянов.
      Крыльями лебяжьими всплеснула,
      Дон и море оглашая криком,
      Времена довольства пошатнула,
      Возвестив о бедствии великом.
      А князья дружин не собирают,
      Не идут войной на супостата,
      Малое великим называют
      И куют крамолу брат на брата.
      А враги на Русь несутся тучей,
      И повсюду бедствие и горе.
      Далеко ты, сокол наш могучий,
      Птиц бия, ушел на сине море!


И.Голиков "Сон Святослава"


И.Голиков   "Сон Святослава"

      В Киеве далеком, на горах,
      Смутный сон приснился Святославу,
      И объял его великий страх,
      И собрал бояр он по уставу.
      "С вечера до нынешнего дня,-
      Молвил князь, поникнув головою,-
      На кровати тисовой меня
      Покрывали черной пеленою.
      Черпали мне синее вино,
      Горькое отравленное зелье,
      Сыпали жемчуг на полотно
      Из колчанов вражьего изделья.
      Златоверхий терем мой стоял
      Без конька, и, предвещая горе,
      Вражий ворон в Плесенске кричал
      И летел, шумя, на сине море".

      И бояре князю отвечали:
      "Смутен ум твой, княже, от печали
      Не твои ль два сокола, два чада,
      Поднялись над полем незнакомым
      Поискать Тмуторокани-града
      Либо Дону зачерпнуть шеломом?
      Да напрасны были их усилья.
      Посмеявшись на твои седины,
      Подрубили половцы им крылья,
      А самих опутали в путины".

      В третий день окончилась борьба
      На реке кровавой, на Каяле,
      И погасли в небе два столба,
      Два светила в сумраке пропали.
      Вместе с ними, за море упав,
      Два прекрасных месяца затмились
      Молодой Олег и Святослав
      В темноту ночную погрузились.
      И закрылось небо, и погас
      Белый свет над Русскою землею,
      И, как барсы лютые, на нас
      Кинулись поганые с войною.


И.Голиков "Плач Ярославны"


И.Голиков   " Ярославна"

      Над широким берегом Дуная,
      Над великой Галицкой землей
      Плачет, из Путивля долетая,
      Голос Ярославны молодой:

      "Обернусь я, бедная, кукушкой,
      По Дунаю-речке полечу
      И рукав с бобровою опушкой,
      Наклонясь, в Каяле омочу.
      Улетят, развеются туманы,
      Приоткроет очи Игорь-князь,
      И утру кровавые я раны,
      Над могучим телом наклонясь".

      Далеко в Путивле, на забрале,
      Лишь заря займется поутру,
      Ярославна, полная печали,
      Как кукушка, кличет на юру:

      «Что ты, Ветер, злобно повеваешь,
      Что клубишь туманы у реки,
      Стрелы половецкие вздымаешь,
      Мечешь их на русские полки?
      Чем тебе не любо на просторе
      Высоко под облаком летать,
      Корабли лелеять в синем море,
      За кормою волны колыхать?
      Ты же, стрелы вражеские сея,
      Только смертью веешь с высоты.
      Ах, зачем, зачем мое веселье
      В ковылях навек развеял ты?"

      На заре в Путивле причитая,
      Как кукушка раннею весной,
      Ярославна кличет молодая,
      На стене рыдая городской:

      "Днепр мой славный! Каменные горы
      В землях половецких ты пробил,
      Святослава в дальние просторы
      До полков Кобяковых носил.
      Возлелей же князя, господине,
      Сохрани на дальней стороне,
      Чтоб забыла слезы я отныне,
      Чтобы жив вернулся он ко мне!"

      Далеко в Путивле, на забрале,
      Лишь заря займется поутру,
      Ярославна, полная печали,
      Как кукушка, кличет на юру:

      "Солнце трижды светлое! С тобою
      Каждому приветно и тепло.
      Что ж ты войско князя удалое
      Жаркими лучами обожгло?
      И зачем в пустыне ты безводной
      Под ударом грозных половчан
      Жаждою стянуло лук походный,
      Горем переполнило колчан?"